Лет семь назад я отрыл страшной ценности клад: «Искушение святого Аквариума», самый первый гребенщиковский альбом. Очень ветхая кассета, с тихой измученной записью, явно раз сто переходившей из рук в руки. Но что это значит для любого начинающего аквариумиста — просто нет сил сказать: я ограничился тем, что написал на кассете «1973» — понимающий да восхитится. И был не прав. Подозрения появились с самого начала — во-первых в черной книжечке с текстами БГ не было песен, похожих на то, что я слышал на кассете. Во-вторых, в начале семидесятых у Гребенщикова, пожалуй, не могло быть таких взрослых текстов и музыки. Я впрочем упорно верил в подлинность своей находки — мало ли какие странные озарения случались у людей в те загадочные времена. Наконец, на одной пресс-конференции году в 94-м на мой вопрос об этой кассете БГ ответил, что, мол, «был такой человек с замечательным голосом — очень похожим на мой. Но кто — не знаю».
Стало ясно, что мы имеем дело с легендой. Вскоре у легенды появилось имя — «Боб Второй». Пошел слух, что это такой аскет — отшельник, который записал в начале восьмидесятых пару альбомов, а году так в восемьдесят четвертом уехал в Америку, где не то ушел в монастырь, не то трагически спился.
Этого было мало. Мы с друзьями успели здорово полюбить ту ветхую запись, которую по имени одной из лучших песен назвали «Пирог со свечами». Она была такая нетипично живая и чистая. Я бы назвал это музыкой честного одиночества, без злобы, осуждения, без лести. Просто человек смотрит и говорит спокойно: вот дождь, вот человек, вот смерть человека… И кроме того, настоящая поэзия:
Так выходят из лона на запах имен
и вбирают в себя что случится…
Хотелось еще, и мы потратили немало времени, пытаясь отыскать второй гипотетический альбом, кто-то даже предлагал подключить к поискам знакомых в США. Постепенно пыл угас, музыка осталась и вроде не стала хуже, хотя время опять круто изменилось.
И вот всего месяц назад мы узнали, что автор песен не ушел в монастырь и не спился, и живет не в Америке, а здесь, в Москве. Его зовут Шамиль Абряров, и он по прежнему пишет и поет песни, только мало кто их слышит. Запись, ходившая под личиной «Искушения святого Аквариума» оказалась единственной. Шамиль сделал её в начале девяностых — под самый конец бабьего лета русского рока:
«На излете наших репетиций, году эдак в 89-90, у меня появился какой-то повод сделать демо-запись. У знакомого любителя звукозаписи мы за один вечер её и сделали. Записывались в два микрофона на кассетный магнитофон практически без дублей. Это была единственная запись в моей жизни, которая мне понравилась. Меня обычно перед микрофоном душит „ответственность перед вечностью“, а тут как-то все уже не важно было. Надо было как-то завершить этот этап в моей жизни, я хорошо сконцентрировался в тот день. А запись куда-то запулил. Даже копии не сделал. Тогда все еще было впереди…»
Двадцать пятого мая в клубе «Форпост» будет концерт Шамиля Абрярова.
Приходите. Это осколок того странного и веселого рок-н-ролльного времени, когда Илья Смирнов организовывал свои концерты по подвалам и квартирам и Боб, и Майк, и Башлачев пели по-одиночке под гитару. Страница из очень любимой, потерянной в детстве книжки.
Все равно забываться опять бесконечными снами,
все равно просыпаться утром — и все сначала.
Все равно пить ли воду, холодную воду из крана
Или пить из стакана остатки спитого чая…
Уважаемый читатель. Раз ты добрался до этой странички, то вероятно,
не без оснований считаешь себя «аквариумистом», а раз так, то тебе хоть раз в жизни приходилось держать в руках ленту с песнями «Пирог со
свечами», «Музыканты в сырых помещеньях…», «Ребята, спокойно, я делаю музыку» и гадать: «Гребенщиков это или не Гребенщиков? Если Гребенщиков — то, наверно, очень ранний и никому не известный…» и т. д. Вспомнили?
Интересно? Тогда читайте дальше…
From: "Pavel A. Severov" <severov@planetaquarium. com>
To: "Shamil Abryarov" <abryarov@mail. ru>
Date: Tue, 15 Jun 1999 07:37:04 GMT
Subject: Пирог со свечами
Здравствуйте, Шамиль.
Меня зовут Павел Северов, я коллекционер записей «Аквариума» и Бориса Гребенщикова.
Вот суть моего письма: уже много
лет по рукам любителей творчества БГ бродит запись, принимаемая многоми за
альбом раннего Гребенщикова (народное название альбома: «Пирог со свечами»). Обнако автор этих песен точно не Гребенщиков. Подтверждал сам БГ. Насколько мне известно, ему эта запись нравится, мне — тоже. Но это не БГ. В связи с этими песнями всплывало имя «Шамиль Абряров».
Возможно, Вы и есть автор описываемого альбома. В этом случае я хотел бы выразить восхищение Вашим талантом. Вот собственно и все.
Ваш адрес я нашел через ICQ. Буду благодарен за ответ. Извините, если побеспокоил Вас зря.
С уважением, Павел Северов
Date: Tue, 15 Jun 1999 11:07:53 GMT
From: "Shamil Abryarov" <abryarov@mail. ru>
To: "Pavel A. Severov" <severov@planetaquarium. com>
Subject: Re: Пирог со свечами
Здравствуйте, Павел.
Автор я и есть. Спасибо за
теплые слова. У меня, кстати, эта запись не сохранилась. Мне ее тут
недавно приносили послушать на предмет компьютерной реставрации в
ужасающем качестве на кассетке. Мне тоже понравилась, хотя я очень
привередлив. Легкая запись, не напряжная. Жаль, пропала.
С
уважением, Шамиль.
From: "Pavel A. Severov" <severov@planetaquarium. com>
To: "Shamil Abryarov" <abryarov@mail. ru>
Subject: Re: Пирог со свечами
Date: Tue, 15 Jun 1999 17:47:52 +0400
Спасибо
за ответ! Шамиль, дело в том, что запись пользуется поистине всенародной
любовью (с регулярностью примерно раз в два месяца я получаю письма об
этом альбоме со всех точек планеты). Т. е. интерес у слушателей велик. Не
могли бы Вы немного подробнее рассказать о ней — когда и где это писалось,
кем распространялась запись, почему ее стали приписывать БГ, было ли
реальное влияние Гребенщикова на Ваши песни, было ли продолжение этого
альбома и т. д.
Я надеюсь, что Вы согласитесь, потому что легенда о «Пироге со свечами» — одна из самых загадочных в аквариумистическом мире, и очень многим людям было бы интересно прочитать об этом.
>> У меня, кстати, эта запись не сохранилась.
Жаль. Вторая вещь, о которой я хотел бы Вас попросить — это качественная запись этого альбома.
Кстати, если Вы согласитесь на публикацию — надо будет попросить народ
поискать в загашниках более-менее качественную копию записи. Мне кажется,
это должно сработать.
Всего
наилучшего!
Павел
From: "Pavel A. Severov" <severov@planetaquarium. com>
To: "Shamil Abryarov" <abryarov@mail. ru>
Subject: Re: Пирог со свечами
Date: Thu, 24 Jun 1999 02:12:10 GMT
Здравствуйте, Павел!
>>
Не могли бы Вы немного
подробнее рассказать о ней — когда и где это писалось, кем
распространялась запись, почему ее стали приписывать БГ, было ли
реальное влияние Гребенщикова на Ваши песни, было ли продолжение
этого альбома и т. д.
Это была моя очередная и последняя попытка
собрать группу. Году этак в 89-90. Хотя за точность даты не поручусь, я их
вообще не помню.* Нашелся гитарист из ближнего круга знакомых. Сергей
Семенюк. Потом барабанщик, который играть хотел, но не умел. Группа не
сложилась. Мы стали репетировать вдвоем.
Тогда были еще какие-то
надежды. Казалось, только пиши хорошие песни, и все пойдет как-нибудь само
собой. Еще такая поговорка в среде московской интеллигенции существовала:
«талантам надо помогать, бездарности пробьются сами». Цитата из кого-то
советского. Только ждать, что помогут, не следует. Но, с другой стороны, у
меня все равно нет никакой пробивной силы. Не люблю я это, не могу долго
себя насиловать, организм сам как-то в отказ уходит. На любой тусовке
через полчаса у меня начинает болеть голова. Улыбаться искренне полезным
людям не могу, неискренне — тошно. Потом, пока суетишься, ничего ведь не
пишешь. Я не из тех, кто пишет на кухне или в дороге. Постепенно начинаешь
думать, что ты труп, больше уже ничего хорошего не напишешь. Ну и так
далее… Да и ситуация в стране и в музыке как-то протухла. Все начали
распихивать друг друга локтями. Ее бы можно было как-то пережить внутри,
скажем, музыкальной тусовки, среди милых сердцу людей, но как-то у меня с
этим не сложилось. Все это не давало никакого душевного подъема, всякое
действие было вопреки, сцепив зубы. В этом невозможно было долго
находиться.
На излете наших недолгих репетиций у меня появился
какой-то повод сделать демо-запись. У знакомого любителя звукозаписи мы за
один вечер ее и сделали. Записывались в два микрофона на кассетный
магнитофон практически без дублей. Это была единственная запись в моей
жизни, которая мне понравилась. Меня обычно перед микрофоном душит «ответственность перед вечностью», а тут как-то все уже не важно было.
Надо было как-то завершить этот этап моей жизни, и я хорошо
сконцентрировался в тот день. А запись куда-то запулил. Какая-то,
по-видимому, очередная попытка кому-то показать свои песни. Даже копии не
сделал. Тогда все еще было впереди. Я стремился к хорошей студийной записи
с нормальной аранжировкой на уровне той музыки, которую слушал. Никакие
промежуточные состояния меня бы не удовлетворили. Я просто не считал бы
эти записи состоявшимися. Моя идея сводилась к тому, чтобы записать вещь
один раз очень хорошо и забыть про нее, избавиться, тогда можно выходить
на какие-то новые необжитые пространства легким и свободным. С сочинением
песни к сожалению ничего не заканчивается. Ее еще надо записать на пределе
возможностей и душевных сил, непременно распространить хоть как-то, и
увидеть или услышать нормальную реакцию людей, чтоб не бубнить в пустоту.
Иначе весь незаписанный материал копится внутри и не пускает дальше.
Потому что в противном случае его надо постоянно исполнять. А это значит — возвращаться к уже пережитому. Это очень тормозит. Конечно, если
концертирование само по себе не является способом существования. Но у меня
не было возможности это попробовать. Я не был внутри никакой музыкальной
или околомузыкальной комьюнити. Скорее в окололитературной и
журналистской. Мой приятель однажды огорошил меня такой фразой, что мое
отношение к тому, что я делаю, больше соответствует писанию книг, чем
такому низкому жанру как песня, и лучше б я бросил это дело, пока не
поздно. Но я в детстве много слушал французов. А Жак Брель для меня вообще
был и остается суперзвездой, если это имя кому-то о чем-то говорит. Вот от
него у меня это неправильное отношение к низкому жанру. Впрочем, если
начать называть имена…
Сейчас вот вспомнил, что мы в тот период
от полной безнадеги однажды поехали в Питер с какими-то завиральными
идеями. Сергей зачем-то меня потащил туда, хотя из него уж точно никакой
промоутер никогда бы не вышел. Чем мы там занимались, не могу вспомнить.
(Какой уж тут перепросмотр). Как-нибудь при случае спрошу у
него.
Возможно в Питер я эту кассету и посылал знакомой с какими-то
эфемерными целями. Ни на что никогда не рассчитывая, я тем не менее,
всегда все старался делать так, чтоб потом не в чем было себя упрекнуть.
Может быть через нее этот альбом и растекся как-то. Больше о его судьбе я
ничего не знаю. Впервые я переслушал ее только в этом году. Случайный
знакомый задал примерно те же вопросы, что и Вы, и принес мне напрочь
убитую кассету. Как я уже говорил, это единственная запись, которая мне
нравится, и если она действительно как-то известна, то я рад, что это
именно она, а не какая-то другая.
Песни с этого альбома (будем его
так называть, коль уж это свершившийся факт) сочинены между 80 и 86
годами.** Возможно там есть и что-то более позднее, но у меня его нет,
поэтому не могу сказать точно.
Насчет всенародной любви, я думаю,
это большое преувеличение. Во всяком случае, на себе я ее никак не
испытываю.
Впервые о какой-то известности этой записи я узнал от
Сергея Гурьева года три назад. Тогда же по этому поводу им было
организовано ночное интервью на радио, кажется «Эхо Москвы». Там я спел
пару вещей живьем, очень нервно и с плохим звуком. Зря.
Влияние
Гребенщикова на той кассете наверное ощущается в каких-то интонациях. Надо
вспомнить, что для многих БГ открыл саму возможность петь рок’н’ролл
нормальным языком. Да и потом для многих людей, не отягощенных большим
опытом слушания музыки хорошей и разной, он покрыл своими песнями такой
огромный стилистический пласт, что после него все, что пелось не блатным,
не подзаборным или не советско-эстрадным языком, было «похоже на
Гребенщикова», если это не было чем-то радикально другим, вроде хауса,
трип-хопа или металла.
Если я что-то упустил, то этот разговор мы
можем продолжить в любом направлении, тем более если это будет интересно
еще кому-то кроме нас.
В песнях Абрярова все, казалось бы, реально: подробности, звуки, и вместе с тем ощущение такое, что все это — небытие. Он поет о своем детстве, об отце — все соткано из живых клеточек: вот санки, вот стакан горячего питья, зимнее утро, просыпаться не хочется… Все знакомо, а ощущение такое, что все призрачно, отец — призрак, и говорит о нем Абряров, как об умершем.
Вот песня о войне: то ли сон, то ли мечта о той реальности, в которой он не был, а, наверное, мог бы быть… Снова совмещение сегодняшнего бытия с небытием. Откуда в нем эта раздвоенность? Что это за драма? А драму я в песнях Шамиля Абрярова ощущаю очень сильно. Вот он поет: «Молчи. Они тебя воруют…» — вроде бы извечный мотив, любовный «шлягер». Но нет, все не так, все воспринимается иначе: почва у современного человека уходит из-под ног, и невозможно определить границы своей личности, все чужое, все «всехнее», все растрачено, раскрадено, ничего не удержишь… И вроде бы все то, что видишь, существует, все то, среди чего живешь, реально, но вместе с тем чувствуешь, что это какой-то полубред, это не может быть реальностью… В этой реальности окликаешься, как в зачарованном лесу.
Полусон, полуявь, полубред — вот ощущение жизни современного человека, и его точно, сильно выражают песни Шамиля Абрярова.
Я из совершенно другого поколения, я вырос в другой атмосфере, у нас не было и не могло быть таких песен. У нас были Визбор, Городницкий, Окуджава, затем Высоцкий. Ясность полная. Неслыханная ясность: ясность мелодии, текста, ясность душ, иллюзий, разочарований, злобы даже. Мое поколение — поколение людей, поверивших в мечту. Нынешние верить не хотят ни на слово, ни на ощупь даже, и я понимаю их. Понимаю драму людей, которым тычут в нос их благополучием, а они кожей ощущают неблагополучность своего бытия, и откуда ждать обвала, удара, катастрофы — непонятно. Отсюда и эта нервность, которая для Абрярова очень характерна, отсюда уход в ирреальное, в сон, отсюда хрупкость душ, да и вообще вся странная, причудливая, дрожащим хрусталем пульсирующая современная мелодика. И отсюда яростное: прикрыть хрупкое! Я это совмещение хрупкости и ярости ловлю и в других, оно в песнях Гребенщикова, оно даже в песнях на стихи хрестоматийные, ясные, как, скажем, в некоторых песенных исполнениях Тряпкина или Рубцова.
Этот жанр ничего общего с жанрами КСП 50-60-х годов не имеет. Невозможно эту песню подхватывать у костра, петь хором, да и незачем — ничего духоподъемного, элегического, лирического в ней нет. Я бы сравнил песни Абрярова с народными. Они аранжированы, как речитатив. Стихи не болтливые, но, как и у безутешных народных плакальщиц, одна тема варьируется в них многократно. Это поразительное соприкосновение современного интеллигентного сознания с глубинной народной традицией. Здесь-то и возникает та грань сна и яви, которая так характерна для песен Абрярова. Поиски смысла, и ежесекундная готовность не найти, и искать снова.
Времена суток
Беседовал Анатолий ОБЫДЕНКИН
(«День Литературы» № 68, публикуется по рукописи)
Вас никогда не путали с Гребенщиковым? Тогда вы не Шамиль Абряров, ему повезло меньше. Записанный в 80-х альбом «Пирог со свечами» долгое время ходил в магнитиздате под видом ранних записей Бориса Гребенщикова. Я, например, купил кассету в киоске звукозаписи города Рязани году в 1995-м. И прочел на обложке: «Гребенщиков’76». Московские знакомые приобретали эту запись разными путями и под разными названиями: где-то она тоже проходила как «Гребенщиков’76», где-то — как считавшийся утерянным альбом «Искушение святого Аквариума». И много лет подряд у Бориса Борисовича регулярно домогались, почему это он не поет свои замечательные ранние песни и почему они не опубликованы в книгах его текстов.
Недавно выяснилось, что настоящий автор той загадочной записи жив, здоров и даже выпустил в 1989-м на издыхающей «Мелодии» диск своих песен, уже совсем непохожих на Гребенщикова, зато с прекрасным предисловием Льва Аннинского. Вот как маститый литературный критик описал свои впечатления от песен Шамиля: «…Ни ярости, ни отчаяния, ни утешения — висящий в воздухе тонкий, упругий, звенящий абрис жизни, не сотворенной, не уязвимой, — и какая-то новая, незнакомая нам живучесть: не вписывание в реальность и не бунт против нее, а спокойное существование сквозь нее». А недавно другой слушатель дал не в пример более емкое определение: «Музыка честного одиночества».
Шамиль долгое время не верил, что его песни кому-нибудь нужны, и лишь недавно сыграл несколько полуслучайных концертов по приглашению знакомых и друзей. Реакция слушателей, кажется, победила мнительность, и он решил вернуться. С новыми песнями и новыми интонациями, которые теперь уже невозможно ни с кем спутать (хотя за искренне выдаваемый слушателями знак равенства между тобой и Гребенщиковым многие без вопросов продали бы и душу, и много чего еще). Если и раньше высокий уровень песен был очевиден, то теперь добавилось обладание более чем своеобразным «лица необщим выраженьем», так что перспективы творческой судьбы Шамиля кажутся светлыми и радужными, по крайней мере издалека.
— Когда появились первые песни?
— В 1978 году, я учился тогда где-то в 9-10-м классе школы, любил «Йес», «Пинк Флойд», «Лед Зеппелин» и терпеть не мог «Битлз». Вскоре попал в клуб «Алый парус» при «Комсомольской правде», где было модно петь бардовские песни. Естественно, меня тошнило от того, что там поют, но я пытался притереться: хорошие люди не будут совсем уж дерьмо слушать. Стал «дрейфовать» в их сторону, находить общие точки. Рок там ненавидели, считали сатанизмом и думали вылечить меня от всего этого безобразия. Кончилось тем, что понял: надо самому песни сочинять. И начал это делать на стихи Сологуба, Маяковского раннего, Эдгара По, Цветаевой… Закончил Арсением Тарковским значительно позже.
— Неужели не видел альтернативных путей?
— Я старался совершенствоваться в творчестве, а относительно его «пробивания» всегда были проблемы. Однажды я спросил: «А что мне нужно делать?» Мне сказали: «А вот поезжай-ка ты для начала на БАМ с агитпоездом «Комсомольской правды». И я поехал. Там был такой Юра Филинов, куратор музыкантов от газеты, какая-то группа пела песню «Барракуда», и был тогда еще не звездный, но уже пафосный Борис Моисеев, который возненавидел меня с первой минуты, — слишком гетеросексуально я выглядел, что ли?… «Сегодня в четыре работаем в этом Доме Культуры, а в шесть — в том». И всё. Для скорости есть автобус: чтобы «бабок» побольше срубить, надо быстренько перевозить бригады пьяных артистов между разными ДК, а днем — бесплатная работа на стадионе. Я быстро понял свою неуместность в этом месте жизни: не «работаю», а песни пою, как дурак. Выступая на стадионе, перед каким-то жутким микрофоном, окончательно ощутил, что нахожусь в полном дерьме, потому что вокруг сидят бабки и прочие местные жители, ждут какого-то шоу, а вместо этого выходит странный дебил и поёт серьёзный текст под одну гитару.
А в Москве регулярно выступал на концертах каэспэшников, поскольку был «в обойме». Первый ряд — Окуджава и т. д., есть второй ряд — фамилии всем известны, ну и третий ряд, в который я попал, — всем известны в узких кругах поклонников жанра. Был еще четвертый ряд, пятый и т. д.
После концертов подходили люди, говорили, как это здорово, благодарили. Лица у них были обычно одухотворенные — наверное, теософы какие-нибудь, рериховцы.
Был момент, когда я пел дуэтом с Валей Юмашевым, будущим главой администрации президента, — тогда он был рулевым «Алого паруса». Даже озвучивали кино одного знаменитого режиссера. Но я при невыключенном микрофоне сказал пару фраз об этом фильме, прямо и язвительно. А режиссер в аппаратной внимательно выслушал. Валя сильно покраснел, обозвал меня дураком, и больше мы с ним вместе не выступали, только пели иногда на вечеринках, пока не развело жизнью в разных направлениях.
Когда «дошёл» до Тарковского, упёрся в то, что хочется переделывать чужие стихи: здесь — строчка не на месте, там — куплеты хочется местами поменять. Понял, что надо все делать самому. Стал писать чудовищные тексты и просто не мог сочинить к ним музыку, которую умел. Пришлось сочинять трень-брень типа Андрея Макаревича — пять аккордов, как в КСП, только немножко другие.
Французский шансон в России вообще не присутствует, а для меня это было серьёзно. Я в спецшколе французский учил, во Францию ездил в пятнадцатилетнем возрасте, парижский акцент приобрел. Для меня именно шансон (в нормальном, а не в теперешнем уголовно-новорусском понимании) был абсолютно адекватным способом самовыражения. Сочинил несколько песен, но вижу — мимо все это тут, на ухо русскому человеку не ложится. Вспомнил свою любовь к рок-н-роллу. Кассета, где записаны «Пирог со свечами», «Я звоню…» и т. д. — как раз из тех времён. Там и французский шансон, и рок-н-ролл, и джаз, а КСП, слава Богу, никакого нет.
— Расскажи историю появления пластинки «Уходящим за живой водой».
— В то время были ещё затаившиеся в некоторых издательствах и местах типа отделов народной музыки на «Мелодии» одухотворённые женщины, которые пытались продвигать культуру в массы. Сейчас им не осталось места, а тогда можно было, сидя на государевой службе, пытаться продвинуть что-то духовное. Всегда всё держалось на одухотворённых тётушках, и одна из них через десятых знакомых узнала, что есть такой человек — пригласили зайти и попеть. Я пришёл и попел. Потом прошел худсовет какой-то — меня на нем даже не было, слушали кассету. Будучи хронической «совой», записывался по утрам. В один микрофон — и гитару, и вокал, никаких многодорожечников. Дублей по пять-десять на песню.
— Расскажи подробнее про рокерский период. Были попытки создать свою группу?
— Были. В середине 1980-х я познакомился с одним мальчиком, джазовым гитаристом из Замоскворечья. У них была группа без стержня — музыканты, которые не знали, что им играть.
Вторая попытка — та кассета, что разошлась по стране, она записана с человеком похожего мировосприятия. Он тоже пишет песни, которые ни на что не похожи, — и не КСП, и не рок-н-ролл. Мы пытались что-то делать вместе, но других музыкантов не нашли. Был рабочий материал, который записывали для себя, для дальнейших репетиций, и до сих пор непонятно, как он оказался в таком широком хождении. Эту кассету я по чьей-то просьбе записал, и этому кому-то отдал. С тех пор она оказалась в обороте. Но я об этом даже не подозревал до последнего времени.
— Можно же выступать в одиночку, как Наумов, например. Он феноменально играет на гитаре, у него интересные песни с умными текстами, и он в состоянии один собрать «Горбушку».
— Я не знаю, почему не попал в подобную нишу. Наверное, Наумов совершает некие телодвижения, а я — нет. Похоже, единственное, что я делал в этой жизни правильно, — сочинял песни, а в остальном — ошибался. Талантлив в сочинении и совершенно бездарен в промоушене, так я это расцениваю. Но я сочинил песни, за которые не стыдно. Может быть, это было единственным моим несуетным желанием — и оно исполнилось. Я сочинил, скажем, 15 песен, которые сам считаю выдающимися. А остальное — желания суетные, наверное, вот и не реализуются. Понимаешь, я чувствую, что мои песни — именно так сочиненные и так исполняемые — не позволяют мне делать какие-то вещи, поступки. Иначе я не смогу больше их сочинять.
— Реакция людей на «Пирог со свечами» как правило однозначна. Все путают тебя с ранним Гребенщиковым или говорят, что это первая ассоциация, приходящая в голову. Как же так получилось?
— Когда всё это записывалось, я, видимо, находился под некоторым влиянием Гребенщикова. Не знаю, что с этим делать и что об этом можно сказать. С точки зрения того, что нехорошо кому-то подражать, это плохо. И потом, не кажется мне, что сильно похоже. Послушай повнимательней. Стилистика-то совсем другая, так что это все поверхностные ассоциации. Хотя в тот период я искренне пытался заразить всех вокруг Гребенщиковым. До сих пор не понимаю, как эта кассета оказалась в студии звукозаписи. Неисповедимы пути Господни. Она записывалась во время очередной попытки создания рок-группы, мы играли тогда вдвоём с Серёжей Семенюком.
— Ещё у меня по прослушивании той кассеты была следующая версия: это Гребенщиков, который решил отказаться от своих песен, потому что они слишком открыты, а он любит быть закрытым — там же коктейль такой из чисто башлачёвской открытости на фоне формы Гребенщикова. Допустим, ты дожил до семидесяти лет и умер, а песни так никто толком и не услышал. Зачем они тогда писались?
— Песни — это личный духовный путь для меня. Наверное, это нонсенс, бессмыслица и идиотизм. Стихи, проза — куда ни шло, но когда человек сочиняет песни в качестве духовного пути — он идиот. Мне сказали это ещё давно. Но именно в этом моя утопия. Я же не сам по себе такой идиот, есть другие прецеденты. Я приведу в пример Жака Бреля: есть люди, делавшие из песни духовный путь.
Но на самом деле плевать надо на безрадостные перспективы и проламываться даже здесь. Проблема в том, что сам я не могу это делать. Потому что человек либо проламывается, то есть совершает какие-то маловысокохудожественные действия, либо сочиняет песни, то есть чувствует себя небесполезно коптящим небо «ай да сукиным сыном».
Увидеть мелодию…
Наталия Аксельруд
(«Ждановец», № 1451, публикуется по рукописи)
«За густой пеленой наших будничных дел, за больной маетой наших душ, наших тел, сквозь унылые тени обид и забот, сквозь тугое сплетенье житейских невзгод мы увидеть должны, как прекрасна земля, как березы нежны и легки тополя, сердце верного друга увидеть должны, зелень летнего луга и трепет весны…»
Наш сегодняшний разговор — о музыке. Но музыка эта, ставшая песней, неотделима от поэзии. И начинаем мы разговор со стихов, во-первых, поэтому. А во-вторых, потому, что эти поэтические строки принадлежат Жаку Брелю — выдающемуся французскому шансонье, чье творчество и сегодня живо страстью, предельной искренностью, исповедальностью и — тончайшими оттенками человеческого чувства. Очевидно, именно поэтому песни Бреля, по признанию героя нашего материала, так близки ему.
Итак, позвольте представить: Шамиль Абряров, недавний гость клуба интересных встреч ГГПИ им. А. Жданова. Дипломник Московского института электронного машиностроения (абсолютная невозможность для гуманитария выговорить тему его диплома). Музыкальная школа по классу фортепиано, куда пришел учиться аж на первом курсе института. Гитара, владение которой заслуживает высших похвал. Около шести десятков собственных песен, что являет собой цифру, может быть, и не слишком большую, но и не малую, если учесть тщательность работы над каждой из них.
Как всё началось?
— Я пел песни других авторов, а свои писал для друзей, которым не надо ничего объяснять. Главное было — создать некую камерную обстановку, состояние… открытости, что ли. Потом мои интересы перемещались в разных сферах, но песни всегда оставались со мной.
Сочиняю песни на стихи довольно известных поэтов — беру на себя такую смелость… Песни на мои стихи возникают редко и как бы необязательно. Я не поэт, это понятно. Я сочиняю музыку, и всё, что я могу сказать, лежит в области музыки.
Для меня очень важно выявление в песне тонких движений души — таких непростовыразимых, но для меня, повторяю, крайне важных…
Он подходит к микрофону — и зал наполняется звучанием струн и голосом необычного тембра — голосом гибким и пластичным, которому подвластны и самые высокие, звонкие, словно летящие ноты, и ноты низкие, будто выстилающие русло мелодии…
Он поет стихи Блока и Лорки, Гумилева и Цветаевой, Тарковского и Мориц, Аронова и Левитанского — это поэзия сложная, сразу нелегко воспринимаемая даже подготовленным слушателем. Но Шамиль и не пытается облегчить процесс восприятия. Его музыка, красивая и непростая, хороша уже и сама по себе, но, сплавленная со стихами, она задает слушателю не меньшую загадку, чем стихи — читателю. Своей музыкой Шамиль как бы ведет нас по дорогам, тропкам, по вершинам выбранного им стихотворения, обращая внимание на каждый «куст», «цветок»,«камень»: это не препятствия в пути, это — сам путь, это его «составные». Оттого-то, когда слушаешь песни Шамиля (особенно — последние), испытываешь оригинальное ощущение: каждое слово будто имеет свою собственную мелодию, свою интонацию, а, сведенные воедино в словосочетание, строку, строфу, слова эти обретают единую — абсолютно цельную — мелодию.
Он великолепно чувствует драматургию стиха. Скажем, стихотворение Юнны Мориц «Всадники» он заковывает в грациозную рамку, где начало, конец, проигрыши между строфами песни создают иллюзию непрерывного, непрекращающегося движения: движения Всадников — детства, юности, зрелости, движения самой Жизни. А знаменитое стихотворение Арсения Тарковского «Первые свидания», наоборот, лишено этой непрерывности, единства звучания, оно как бы состоит из нескольких крошечных эпизодов, маленьких новелл о любви, где самоценно всё: первые мгновения свиданий, ветка сирени, слово «ты», раскрывшее свои невероятные глубины, первые прикосновения друг к другу, огромностью своей тайны близкие к космосу… Такова поэзия Тарковского, такова его магическая власть над словом, его способность видеть в вещах, казалось бы, обычных, — не просто возвышенное, но — глобальное, вселенское, ощущать жизнь, сколь бы парадоксально это ни звучало, — естественным чудом. И стих Тарковского, став песней, не только не потерял своей изначальной музыкальности и глубины, но наполнился, кажется, еще большей волшебной силой. Все «новеллы», существуя самостоятельно, слились в единую мелодию Любви и Веры — но и она преображается, когда в стихотворении начинает звучать всё возрастающая нота тревоги, страха, боли… Каждый новый оттенок настроения и состояния, выраженный в слове, находит свой музыкальный эквивалент — такая чуткость нечаста даже у профессионального композитора.
Хотя в чувстве юмора Шамилю отказать невозможно, в его арсенале веселых песен немного. На концерте он улыбнулся и сказал, что постарается срочно ликвидировать это упущение. Но улыбка, все-таки присутствуя в его песнях, обычно окрашена легкой печалью и иронией: «Но я живу — и вот мой дом: в нем пустота и холод днем. В нем вечер тает, а ночь без снов. И столько слов про любовь…»
Но это все же свои стихи. А каким образом из чужих строк рождается своя, абсолютно своя песня?
— Я не просто из стихотворения делаю песню, — конечно, нет. Для меня стихи — это материал для выражения того, что мне надо выразить. Происходит так, что в какой-то определенный момент встречаются стихи, которые когда-то читал, музыкальный материал, накопившийся для совершенно определенной цели, и мое состояние. Вот когда они встречаются, то происходит слияние всего этого в песню…
Особо следует сказать о музыкальном обрамлении песен Шамиля. Вступления их всегда необыкновенно красивы и как бы предвосхищают всё то, что нас ждет дальше, являясь своеобразной музыкальной квинтэссенцией песни. Достаточно вспомнить начало «Баллады о морской воде». Мы еще не слышим мелодии стихов Гарсиа Лорки, но их национальный колорит, их взрывная экспрессия уже предощущаются. А «Тишайший снегопад» (стихи Александра Межирова) словно спускается на землю в прозрачном и легком ритме босса-новы, и уже вступление песни — хочется отчего-то назвать его «нарядным» — настраивает нас: речь не просто о дневном снегопаде, подумаешь, редкость! — речь о чуде, имя которому Снегопад: присмотритесь к нему, услышьте его!
Песни Шамиля Абрярова… При всей их непохожести друг на друга, они объединены удивительной, завораживающей музыкальностью и очень серьезным отношением к ним самого автора:
— Бывает песня — хорошая, просто замечательная. Но она могла бы быть, а могла бы не быть. Она судьбой человека — ее автора — никак не обусловлена. Она — как гриб: выросла, и всё, ну что теперь делать? Можно, впрочем, порадоваться: мухомор красивый — шляпка красная, пятнышки белые, но не более того. И подобное удручает. Ведь что такое Высоцкий, Окуджава? Это — единственность судьбы, в этом вся суть. Эта судьба — единственна, другой нет. И потому такие песни пишутся…
«Служенье муз не терпит суеты», — наверное, эта мысль, не ставшая менее значительной от частого употребления, близка Шамилю. Он не торопится — ни жить, ни чувствовать. Он хочет яснее, точнее понять, узнать, прочувствовать каждое из тех мгновений, которыми одаривает его — и нас — жизнь. Он глубокий человек, а кроме того — качество, мягко говоря, немаловажное для художника, — он очень хороший человек: добрый, доверчивый, искренний. Сии перечисления далеки от анкетных: тот, кто услышит песни Шамиля, убедится в правоте этих слов.
Одно из самых необходимых для творческого человека умений — умение видеть. Помните строки Бреля? Увидеть природу, верных людей, весну… И еще: в громадном, шумном, взбалмошном нашем мире, сквозь грохот и ставшую уже банальностью спешку — увидеть единственные для тебя слова и строки — и уже сквозь них угадать, различить мелодию…
Шамиль Абряров — дитя постмодернистской эпохи: из «складок» и «щелей» перемешивающегося чресполосного бытия окликают друг друга в его стихах и переглядываются предшественники, — культурные знаки опознаются в текучем тумане беззначья-беззвучья.
Пастернак:
Ах, откровенно петь и плакать...
Надсон:
Время кончилось
и длится только звук последней ноты...
Блок:
Лети, степная кобылица...
Окуджава:
Там играет какой-то оркестрик
Без начала и без перспектив.
Он стоит в неопознанном месте
И все тот же играет мотив...
Межиров:
Ручьями музыка текла,
Фонтаном музыка сверкала,
Когда с плакатного стекла
Их Эвридика призывала...
Бродский:
Узел себя,
затягиваемый все туже
Отскакивающим взглядом,
уставшим скользить вдоль...
Сама эта склонность, сама готовность опереться на культурные символы, что-то говорит о составе души Абрярова и, я думаю, о судьбе его поколения, которое застало жизнь на стадии немого застоя, переходящего в громогласный
распад, причем смысл происходящего сокрыт за пляской бликов и отсветов, за мельканием разлетающихся осколков — культурных символов, потерявших строй.
Первая черта этого поэтического мира — размытость контуров. Сон как точка отсчета и единица измерения. Мир туманно-мглист, словно погружен в воду. Деревья похожи на водоросли. В скольжении контуров и пятен связи разорваны, концы опущены, причины не прощупываются. Можно ощутить узор платка, вырез губ, отзвук какой-то мелодии, — но это звуки ниоткуда и узоры непонятно чего. Это жизнь, которая произошла с кем-то другим. Иногда тени напоминают героев книги или, скорее, кинофильма. «Давай сыграем в ту войну, где мы с тобою не бывали, давай поверим в то кино, где нас с тобой не убивали.» Иногда кино оборачивается чем-то детски-сказочным, мультяшно-чуковским. «Вагон идет в депо, в депо, в депо идет машина, а я-то думал — в Лимпопо или
хотя бы мимо». Но дело не в том, какие видения удваивают и вытесняют жизнь,
дело — в самом эффекте вытеснения, удвоения, двоения.
Человек видит, как «он же сам» возвращается к себе то пи из тумана, то ли из Зазеркалья. Как он, «пронося свое тело сквозь строй несомненно живущих», — самим этим словом: «несомненно», — выдает тайное сомненье. Жизнь
малоощутима, значения слов и вещей смутны, имя может открыться случайно, значения всплывут врасплох и будут, в сущности, навязаны, слова окажутся забыты, а если воспомнены, то опять забыты. Потому что все значения — мнимы.
Ключевое слово Абрярова — «будто». «Как будто». «Это на стекле — как будто я…» Все сдвоено: «Дважды я — это Бог, дважды ты — это Ты», — в двоении неясно, где реальность, а где псевдореальность, морок, сон.
Сам импульс двоения — попытка вырваться, выскользнуть в иное измерение.
Отсюда лейтмотив, наверное, наиболее значимый у Абрярова, — ПРОСВЕТ. Вариации просвета: дырка, щель, скважина. Дырочки глаз. Невидимое решето, сквозь дыры которого падает снег. Невидимая воронка, сквозь которую
что-то утекает, убегает: время? смысл? память? Луна — стягивается, как рана. Память — стягивается, как запёкшиеся края шрама. Хочется пройти сквозь эти края, слои, струпья, снять кожу, увидеть под ней «что-то». Но «едва сдираешь оболочку, присмотришься — под ней еще…» Оболочка под оболочкой…
Яркое, нездешнее, зеленеющее древними отсветами имя: «Шамиль» — требует поэта к историческим экскурсам:
Какая дикая восточность
Вскипает у меня в крови?
Обычно такого рода видения лечат душу, ее спасает «полукрещенный землепашец», или «сафьянодел»… Не найдя прочности в собственной судьбе, «потерянные поколения» опираются на незыблемость исторически совершившегося, будь то «славянщина» или, напротив, «татарщина», средневековый тысячелетний европейский строй или тысячелетняя же степная вольница, засушенная ветка Палестины или замороженные цветы Севера.
Но Абряров не получает от своего предка искомой духовной прочности:
Коней монголы мыли в Каме -
Она не прекращала течь…
В тысячелетней старине проступает та же горькая невозможность, неотвратимость фатума, которая в сущности, кроется за всеми туманами и миражами современного существования: то, что Кама не прекращала течь, — куда важнее того, входил ли кто в эту реку, и сколько раз. Тут улавливается если не спор, то упрямая непроницаемость по отношению к гераклитовой идее о невозможности дважды войти в одну и ту же реку: сколько ни входи, а река времени течет себе, не меняясь, — ты в ней тонешь беззвучно и беззначно.
Или уж тут, скорее, другое ощущение: ищешь потайную дверь (выход, просвет), наконец, находишь и… там опять стена, и что-то нарисовано. Тут уже не Гераклит из реки выбредает, тут Алексей Толстой выглядывает из-за волшеб-ной двери. Как это понимать? Иллюзия проступает из-под иллюзии? Благостный финал волшебной сказки оборачивается декоративностью и обманом: вожделенная цель… нарисована. Применительно к классику социалистического реализма, соблазнившего несколько советских поколений золотым ключиком, — этот апофеоз деланности можно истолковать либо как неумение мастера сочинить для сказки достойный финал, либо, напротив, как изощрение того же мастера, тонко компрометирующего в финале оптимистическую иллюзию. Но Шамиль Абряров — человек совершенно другой эпохи, и у него в мотиве «рисованного задника», или «мнимого просветления» открывается совершенно другой смысл: отчаяние ребенка, не желающего просыпаться:
Все, что было, было не с нами,
А с кем-то третьим.
Мы уже захлебнулись снами.
Теперь мы бредим.
Ах, как бы я хотел поверить.
Что это - в самом деле бред, -
Тогда еще есть надежда,
Что в конце туннеля будет свет…
Ценители стиха должны простить поэту падение напряжения к концу восьмистишия и появление такого штампа, как «свет в конце туннеля», но люди, которые захотят расслышать голос поколения, обретшего себя на развалинах,
его поймут.
Найдет ли «просвет» очередное «потерянное поколение»? Найдет, надо думать. Если они явились «ниоткуда», то оттуда же (то есть «ниоткуда» — из бездонного «Я») явятся и силы, которыми они должны будут овладеть.
Не они первые, не они и последние.
Молчи. Они тебя воруют.
Любое слово, жест, движенье
Запомнят и найдут значенье.
Молчи. Они тебя крадут…
Любимая — видение, сон, сцепление скользящих жестов, пролетающая бабочка. Поймаешь — умрет. И все-таки не умирает, летит, держится — в пустоте воздуха, в небытие.
Я не знаю, откуда берут силу и веру идущие за нами и видящие нашу боль. Но я вижу их силу и верю в их веру.
Поэзия безвременья и просвета
Борис СОКОЛОВ
(«Подмосковье», № 489)
ШАМИЛЬ АБРЯРОВ пока осчастливил российскую публику всего одним поэтическим сборником — «На просвет». Но даже по этой тоненькой книжечке видно, что поэт это значительный. В его стихах явственно присутствуют и Мандельштам, и другие корифеи «Серебряного века», и их супермодернистский наследник Бродский, что не мешает оригинальности дарования. Взять хотя бы неожиданно-трагическое: «И смерть легка, как сахарная пудра». Это говорит поэт, живущий в эпоху, когда сквозь «сумрачную слякоть не прорубиться кораблю», когда
Время кончилось, и длится только звук последней ноты.
Но именно в такие времена обостряется восприятие прекрасного, обостряется вместе с чувством отстраненности от бытия:
Все, что было, было не с нами,
А с кем-то третьим.
Мы уже захлебнулись снами,
Теперь мы бредим.
Надежда — только на волшебную силу искусства, помогающего отрешиться от действительности, но отнюдь не переделать ее. И на любовь, единственный свет в конце туннеля. Но и любовь поэта необычна:
То, что не хочет погружаться в сон
И требует с меня хоть минимальной дани,
Хотя бы в виде этих странных строк;
То, что берется ниоткуда
И не заслужено ничем, —
Неужто называется любовью?
Абряров не чужд музыкальному творчеству. И для него «в капризе ветреной природы» уловимы «очистительно-печальные» «живые ноты из ниоткуда».
И «прекрасна ложь в высоком звуке», даже ложь, ибо в музыке она неотличима от правды.
Поэт помнит:
Мы всегда жили так, будто чьи-то над нами простерты крыла,
В наших судьбах читая следы чьей-то сложной заботы…
Теперь-то жизнь иная, и люди не видят больше мистических примет и символов в окружающем их мире.
Может, просто теперь мы оглохли, и сердце не держит тепла,
Или, впрямь, мы оставлены с нашей невнятной свободой?
Свобода эта завораживает и пугает. Но поэт призывает:
Смотри на просвет — возможно, удастся увидеть
Какой-то забытый, потерянный в спешке ответ…
Поэзия Абрярова очень неконкретна, рождается словно из пустоты, из просвета, но в этом ее неожиданная сила. Она — как тот «зачумленный прохожий», что обнимает «пустыми руками тугой, неуступчивый воздух» и отражает «усталым зрачком безвозвратно упавшие звезды». Это поэзия не предметов, а их мучительных отражений в сознании человека, заглядывающего в неведомый и близкий XXI век.
